Верно, это проклятая дата — одиннадцатое число каждого месяца — вызывает такое смятение чувств во мне. Я не в силах описать ужас, охватывающий меня всякий раз при ее приближении, и безмерное отчаяние, овладевающее мной при пробуждении в саму роковую дату, как произошло и сегодня утром. Оно поглощает меня целиком, вытесняя все прочие мысли и чувства. Однако это также и священная дата, которую я буду отмечать до скончания жизни в каждом месяце года, а особливо в декабре, воздавая дань памяти тому, кто навсегда воцарился в моем сердце и лишил меня всякой возможности когда-нибудь полюбить другого мужчину.
Миссис Краус пришла одеть меня, а посему я должна поставить точку и в очередной раз собраться с силами, чтобы жить дальше и довести наше предприятие до успешного завершения — ради моего возлюбленного и ради Вас, дорогой сэр. Я сейчас же отправлю в почтовую контору Конрада (он стоит у двери, уставившись на меня обычным своим пустым взглядом), чтобы это письмо ушло с первой почтовой каретой.
Надеюсь, ко времени написания следующего послания я буду больше похожа на себя, а пока же остаюсь, милорд, ваша любящая и благодарная названая дочь
...— Итак, моя дорогая, — промолвил мистер Роксолл, когда я вернулась в гостиную с черной шкатулкой мистера Барли в руках, — теперь вам все ясно?
— А где мистер Барли? — спросила я, увидев пустое кресло.
— У него нынче вечером важные дела в Лондоне, — ответил мистер Роксолл. — Сын миссис Уопшотт повез его в Истон на двуколке. Ну так как? Теперь вы поняли?
Он выжидательно смотрел на меня.
— Да, я все поняла.
Я села; он придвинул свое кресло поближе к моему, и мы пустились в разговор, продолжавшийся почти час. Уже сгустились сумерки, и миссис Уопшотт пришла зажечь лампы, а мы все говорили, говорили, покуда не утомились.
Несколько времени мы сидели молча, прислушиваясь к зловещему рокоту далекого грома. Потом снаружи донесся стук двуколки, возвращающейся из Истона.
— А когда она будет?..
Мистер Роксолл вскинул ладонь, останавливая меня.
— На сегодня довольно, моя дорогая, — спокойно произнес он. — Это зависит от Галли, но думаю — скоро. А теперь я с вашего позволения велю Джону отвезти вас домой.
Ко времени моего возвращения ужин уже закончился. Войдя в гостиную, я увидела Эмили, в задумчивости сидящую у камина, и сразу поняла, что она сердита.
— Где вы были? — раздраженно осведомилась она.
Обманывать ее не было причины, и я ответила с долей язвительного вызова:
— В Норт-Лодже.
Впалые щеки Эмили слегка порозовели от тревоги, но она по обыкновению быстро совладала с собой и приняла беззаботный вид.
— Ну и как поживает наш замечательный мистер Монтегю Роксолл? — спросила она делано саркастичным тоном. — Надо полагать, скоро он закончит свои дела здесь? Лансинг нашел новых жильцов в Норт-Лодж, и мистер Роксолл доставит нам известные неудобства, если задержится здесь дольше необходимого. Мы и так проявили крайнее великодушие, позволив ему столько времени жить в Эвенвуде, где он явно чувствует себя как дома.
— Мистер Роксолл еще не завершил работу с бумагами своего покойного дяди, — ответила я. — Но он в добром здравии, благодарю вас, и свидетельствует вам свое почтение.
— Очень мило с его стороны, — пренебрежительно хмыкнула Эмили. — Но мне интересно знать, дорогая, о чем вы с ним разговариваете? Думаю, вы согласитесь, что значительная разница в возрасте и жизненном опыте между вами не предполагает родства мнений и интересов.
— О, мистер Роксолл человек широких взглядов, — ответила я, смело глядя ей в глаза. — Вы бы удивились, когда бы узнали, как много у нас с ним общих интересов.
На это она ничего не сказала, но разгладила платье с нарочито равнодушным видом, потом взяла кофейную чашечку и отпила глоточек.
Я села напротив нее и, напустив на себя такое же безразличие, взяла номер «Таймс» со стоявшего между нами низкого столика и начала лениво листать его.
Через несколько минут молчания я спросила, вернулся ли мистер Персей из Лондона.
— Да, — промолвила она, глядя в камин отсутствующим взглядом. — Сегодня после обеда.
— Какого мнения мистер Фрит о новой поэме? Несомненно, благоприятного?
Она устало вздохнула.
— Кажется, да.
От ее недавней раздражительности не осталось и следа, теперь ею владела странная апатия.
— Хорошо ли вы себя чувствуете, дорогая? — спросила я, откладывая газету.
— Что вы сказали?
— Я спросила, хорошо ли вы себя чувствуете.
— О да, вполне, — обронила она, по-прежнему рассеянно глядя на угасающий огонь.
— Наверно, вам следует лечь, — предположила я, посмотрев на часы. — Вы все еще не оправились после тягот путешествия и должны беречь свои силы, чтобы вам не стало хуже. Пойдемте, я провожу вас наверх.
Эмили вяло согласилась и взяла мою протянутую руку. Плечом к плечу мы медленно вышли в вестибюль.
У подножья лестницы мы на минутку остановились, чтобы она перевела дыхание — в последнее время необходимость в таких передышках, даже после самого незначительного напряжения сил, возникала все чаще.
— Он здесь совсем как живой, — заметила она, увидев, что я бросила взгляд на портрет турецкого корсара.
— Как живой? — переспросила я. — Кто — он?
Она недоверчиво рассмеялась.